Отвечая, наконец, на поставленные вопросы, Филипп словно отчитывал ее, стыдя за горячность, и этот стыд она чувствовала, буквально, всем телом, покрываясь пульсирующими алыми пятнами и не разбирая, где заканчивается раздражение и начинается чувство вины, накрывающее с головой. Вины перед Филиппом, перед дядей и Риком, о жизни которых легко и непринужденно герцог напоминал, перед Леонеттой и перед самой собой. Это чувство было Асдис хорошо знакомо: она бережно хранила его внутри себя, не в силах забыть и выжечь, лелеяла и смахивала с него пылинки, как только её душе начинало казаться, что их скопилось слишком много.

Так вот зачем это все было нужно. Амидская кампания, которая абсолютно все делала хуже, всплыла и здесь, и на этот раз не только страшила ее и заставляла подсознание прокручивать перед глазами ужасные картины войны, но вероломно вмешивалась в ход ее жизни, в те события, от которых она хотела бы отстранить каждого лишнего человека. Значит, это было необходимо? Необходимо для того, чтобы уберечь чужие жизни. Значит, это стоило того, чтобы вытерпеть любую обиду, как бы ни хотелось смалодушничать, сказать, что ни она, ни Леонетта, не заслужили быть вмешанными в эту игру. Особенно кузина – Лео была чиста, как первый снег, такой ее видела Асдис, и за что ей было переживать сначала нежеланный брак, а после и вовсе громкий разрыв помолвки, с которой она, как казалось, успела уже смириться. Что же скажут люди?

А впрочем, было ли вообще важным чье-то мнение. Затихшая принцесса смотрела на Филиппа и слушала то, что не хотела бы, пожалуй, слышать вовсе никогда.
– Я, я... Нет. Я не хотела, не извиняйтесь, не смейте. Это я виновата, так нельзя, – пробормотала Асдис прекрасно чувствуя, что ей становится только хуже. Злость и обида, захватившие ее разум, заствили ее сказать слишком много всего, что обесценивало ту искренность, с которой Филипп к ней обращался, и от этого на душе становилось все более и более тошно. Не врут, когда говорят, что самые страшные твари бездны кроются в деталях, в лишних вопросах, которые все только усложняют, не помогая разобраться, но разрушая все то, что заботливо выстроено вокруг них.

Вся внутренняя тяжесть, все переживания, весь стыд и все обиды выплеснулись сейчас из нее потоком слёз. Асдис дрожала, прижимаясь к груди маршала, изо всех сил стараясь заглушить всхлипы. А Филипп держал ее так крепко, словно не собирался отпускать никогда – ни сейчас, ни сегодня, ни до самого их конца. Был теплом и спокойствием, и весь словно превращался в ощущение близости дома, накрывающее с головой. Там, казалось бы, где дома и близко не должно быть. Она чувствовала горячие прикосновения его губ на своей коже, на лбу и щеках, и тянулась к ним, чувствуя, как затихающая истерика переходит во внутренний трепет, и тянулась к Филиппу, одновременно и ловя его касания и все сильнее дрожа от каждого нового поцелуя.
– И вы покажете мне ее, такую, которая стоит всей боли, которая копится внутри? Только вы сможете, я знаю точно, – последние слезинки, оставляя за собой влажные дорожки, стекали по щекам и спадали с подбородка. Шаль уже давно сиротливо лежала на земле, забытая, как ненужная теперь деталь, когда ее грел внутренний жар, полыхающий на щеках, и руки Филиппа, отчего-то ставшие такими тёплыми. Асдис чуть отстранилась, заставляя маршала себя отпустить – всего на секунду, на одну секунду, потому что ей слишком важно видеть теперь его лицо – и тут же поймала его руки,  чтобы продолжать чувствовать живое, настоящее тепло.

– А завтра... завтра вы не пожалеете? – Асдис подняла на Филиппа заплаканнные, изрядно покрасневшие глаза и еще раз судорожно глотнула ртом воздух. – Обещаете не пожалеть, не подумать, что поторопились? Я хочу быть рядом с вами. Раз и навсегда.

За семнадцать лет жизни Асдис Вёльсунг никогда не позволяла себе думать о любви так, будто бы это нечто, что может коснуться ее самой. Сначала она была для этого слишком мала, потом слишком чётким было осознание того, что ей не придется задумываться о чувствах, вступая в брак, и лучше просто не возводить воздушные замки там, где место было военным крепостям. В сущности, она этого даже не боялась, прекрасная зная, что отец никогда не позволит себе заключить такой союз, который показался бы ей самой неудачным. Асбьорн, в свою очередь, не торопился выдавать вторую по старшинству дочь замуж, не раз отказывая представителям высшей знати, которые намеревались породниться с королевской семьей даже несмотря на то, что ее положение после тридцатилетней войны казалось очень шатким. Даже обещанная дядюшке Торбранду в качестве супруги для Хайнриха Асхильд была для него мерой вынужденной, что уж говорить о дочери, в отношении репутации которой вопросов не могло возникнуть ни у кого. Отец, впрочем, никогда и не обманывал ее, обещая, что она сможет сама выбрать для себя спутника по жизни. Нет, они были честны друг с другом и оба знали, что рано или поздно возникнет такой союз, который Асбьорн не сможет и не захочет отказаться заключить. Но Асбьорн умер. Умер, так и не дожив до момента, когда ему пришлось бы решать, готов ли он заключать совсем уж неожиданные союзы.

Или не пришлось бы? Могло ли вообще все это случиться, будь отец жив, останься он королём и принимай теперь решения за нее? Позволил ли бы он ей отречься от собственной веры, и решилась бы она на это, не пережив все то, что пережила после падения династии? Пожалуй, что нет. Никогда. Но почему-то именно в это никогда совершенно не хотелось верить, ведь теперь она держалась за Филиппа, словно за последний осколок живого и настоящего мира, в котором у нее не было сомнений. Во всяком случае сейчас. Не тогда, когда он целовал ее, и этот первый поцелуй – поцелуи – клеймом ложились на самое сердце, заполняя его ощущениями, которые она никогда прежде не испытывала. Безумие. Пожалуй, именно так Асдис назвала бы то чувство, которое обуревало ее, именно так она себе представляла действие того проклятья, которому был подвержен весь ее род. Безумие. И если для нее судьба подготовила именно такую форму этой ужасающе страшной болезни, то принцесса была благодарна Высшим Силам за понимание. Это было тем, чем можно наслаждаться вечность, даже если вечность эта закончится спустя всего миг.

С трудом оторвавшись от губ Филиппа, которого она целовала, пусть и неумело, но уверенно и жадно, словно требуя возместить всю ту близость, которой ей не хватало во время многих из их прошлых встреч, Асдис взглянула на маршала и расплылась в улыбке слыша, как он переходит на родной язык, ни на секунду не задумываясь над тем, насколько такая, в сущности, мелочь, убеждает ее в искренности его слов.
– Говорите на брейвайнском, пожалуйста. Кто-то же должен избавить меня от моего акцента.
Того самого, который Филипп назвал очаровательным. И отчего-то способность мыслить критически снова сдавалась под безжалостным напором чувств, уступая желанию верить каждому его слову открыто и безусловно даже там, где прежде она нашла бы сотню поводов назвать что-то пустыми комплиментами или дворцовыми уловками. Все, что он когда-либо ей говорил, она сама перед собой беззвучно клялась принимать на веру, наконец перестав задумываться над неосязаемыми «потом» и «завтра».

Тем временем, маршал вдруг прервался, выпуская ее из объятий, и Асдис почувствовала лёгкий укол разочарования. Принцессе хотелось бы чувствовать тепло его рук, до мурашек, скользящих по коже, еще дольше, но Филипп решил, что есть что-то поважнее этого долгожданного – Асдис надеялась, для них обоих – момента единения, когда они могут позволить себе порывы, до того сдерживаемые и спрятанные под масками, приличествующими принцу и принцессе соседних государств. Она с некоторой растерянностью следила за тем, как герцог с неожиданным благоговением разворачивал отрез ткани, и когда перед ее глазами, наконец, блеснули в лунном свете простые серебряные кольца, едва смогла сдержать удивлённый вздох. Неужели Филипп и вправду настолько готов был сделать то, о чем просил ее несколько мгновений назад?
– Это... это... – слишком? Да, пожалуй, это было слишком. Принцесса прекрасно понимала, что именно значат эти ничем не примечательные кольца и для герцога, и для всей его династии, и от одной мысли о том какие ожидания ей придётся оправдывать, Асдис окатило волной страха. – Филипп, эти кольца – часть истории той войны, в которой ваша родина пыталась скинуть с себя оковы империи Хильмира Собирателя. Вы действительно уверены в том, что я имею моральное право носить одно из них, даже сейчас, когда Создатель принял меня под свою защиту? Моя кровь все еще несет в себе память о завоевателях прошлого.
Кольца отчего-то притягивали внимание, неуловимо напоминая ей ощущения, которые она испытывала, глядя на камень из креста Святой Катарины: завораживающая простота и изысканность вызывали желание дотронуться, и Асдис не смогла сдержать его, поймав себя на том, что протягивает к украшениям руку. Тут же смутившись, она отвела взгляд в сторону, до сих пор чувствуя на себе пристальный взгляд Филиппа. Чувствовала ли она стыд за то, что когда-то север держал под своим гнётом Офир и Брейвайн? Странно было в этом признаваться даже самой себе – а после создания Союза в Солине не принято было открыто одобрять эти деяния предков – но нисколько. Когда-то она сказала ему, что не готова забывать прошлое, и это касалось, в том числе, прошлого всей её семьи, но одновременно с этим она готова была и создавать историю новую.
Принцесса, чуть помявшись, снова подняла глаза и мягко дотронулась пальцами до ладони маршала, держащей полотно.
– Для меня такие кольца будут во сто крат дороже любых других.

Упоминание Сильвестра заставило все внутри Асдис на несколько мгновений замереть. Принцессе казалось, что ей удалось установить с архиепископом отношения достаточно доверительные, поскольку тот всегда прямо говорил и о проблемах, и о вопросах, которые может вызвать ее обращение в истинную веру, ни скрывая правды даже там, когда ложь могла бы ее обнадежить или успокоить. Именно поэтому сейчас она малодушно испугалась, что стоит им только прийти к Фортеньяку с подобной просьбой, как тот также легко и непринужденно объяснит им, насколько несвоевременным кажется их решение. Разве тогда Филипп под тяжестью авторитета крестного не передумает?
– Я боюсь, что архиепископу это не понравится, – она могла бы, пожалуй, скрыть свой страх за показной смелостью, однако все это было бы ложью, а лгать маршалу она больше не хотела. Принцесса покачала головой и чуть улыбнулась, представляя сначала снисходительное выражение лица Сильвестра. А память, тем временем, следом за ним начала подбрасывать ей совсем другие лица.
– Не могу представить, что подумали бы отец и Его Величество Хлотарь, будь они живы. Наверное, сперва долго смеялись бы, словно над хорошей шуткой, а потом сказали, что мы сошли с ума. Когда я была маленькой, мне всегда говорили, что погибшие родственники будут наблюдать за мной и охранять меня в течение всей жизни. Думаете, они следят за нами сейчас?

Кровь – не вода. Так ей говорили родители и наставники, заставляя учить полную родословную рода Вёльсунгов, а вместе с ними и прочих правящих фамилий, за последние несколько столетий. Филипп был прав и ошибался одновременно: за годы северной тирании королевские семьи действительно заключали союзы, но вспомнить такой, который оставил бы свой след в крови первого маршала она не смогла, как ни силилась. Может быть, из ее памяти ускользали какие-то факты, ведь за двести с лишним лет до Великой войны династия в Брейвайне успела смениться, и это слегка запутывало.
Кровь – не вода. Кровь, в особенности королевская, это расплавленное железо, пущенное по венам, которое со временем застывает и рождает косность мышления и множество предрассудков. Это яд, который, всегда по-разному, разъедает каждого представителя августейших фамилий, которому в руки попадает власть или возможность ее заполучить, изнутри.
Асдис только покачала головой. Не кровь помешает ей сделать для Брейвайна лучшее, что в ее силах, а теперешнее незнание, что именно это должно быть. Филипп не понимал или просто не хотел понимать, а где-то на грани между тем, что принцессе хотелось думать и тем, что заставлял думать здравый смысл, билась навязчивая мысль о том, что это самое лучшее, что она могла бы сделать – отказаться сейчас от всего, что Филипп ей предлагал, отвергнуть его и уйти, освободив тем самым ото всех ранее прозвучавших признаний и обещаний.
Вот только признать это и, что хуже, действительно в это поверить, было выше ее сил. Дядя говорил, что она отлично подходит на роль королевы. Врал, конечно, делая ей приятное, и престол своей страны не предлагал, хотя мог бы. Впрочем, она бы и не согласилась выйти за Рикарда, даже если бы подобное пришло кому-то в голову. А ведь это было бы во много раз проще, чем стоять сейчас и не мочь толком объяснить даже, почему она сомневается в себе.

Это было нормой. Вторая принцесса Вёльсунгов позволяла себе не раздумывать и не сомневаться только тогда, когда от быстроты принимаемых ею решений в прямом смысле зависела жизнь – чья-то еще или ее собственная. В остальных же случаях она позволяла неуверенности взять над собой верх хотя бы ненадолго, а прямо сейчас, под испытующим взглядом Филиппа, ей было просто до неприличия страшно, пусть герцог сам и не хотел этого замечать. Асдис не любила оправдываться, считая это занятие совершенно не подходящим себе по статусу, но сейчас единственным, что просилось на язык, были слова оправданий. И это заставляло ее терять уверенность еще быстрее.
– Его одобрение для меня важно. И, что еще важнее, я уже поняла, как важно оно для вас, – вздохнула она, опуская глаза в пол. Разумеется, Асдис боялась! Потому что отрицание и неодобрение от важных для Первого маршала людей так или иначе сделает ему больно, а она не хотела, чтобы ему пришлось испытывать эту боль. Перед ним и так стояла задача куда более важное и принятие решения, которое так или иначе останется с ним навсегда.

Филипп молчал, а она просто стояла и продолжала смотреть себе под ноги, не позволяя себе перебивать его мысли. О чем он думал? О том, что, в действительности, сказал бы его отец? Или Асбьорн? На самом деле, она очень хорошо осознавала, в каком бешенстве был бы отец, узнай он обо всем, что творилось в Солине и за его пределами после его смерти. Он бы рвал и метал, и обязательно угрожал бы расправой, бессильный перед жаром собственной крови и пылким характером. Она пошла в него. Не только страстью выражать собственное мнение открыто и честно даже там, где спросить о нём так некорректно забывали, но и даже этой неспособностью сразу смириться с тем, что кажется неправильным.
Вот только отец бы простил ее, так или иначе. Никогда бы не позволил себе отказаться от собственного ребёнка, как сделала Ранхильд. А простит ли она сама себя, если сейчас не сделает что-то для того, чтобы Филипп понял, насколько, действительно, ей самой нужно быть с ним?
Вероятно, нет.

– Что? Что ты сейчас сказал? Положение в королевстве? – Асдис несколько раз моргнула прежде, чем убедилась, что не ослышалась. Сжимал кулаки герцог, но ярость закипала в ней. Как только ему в голову могло прийти, что все, о чем она сегодня говорила, связано с тем, что она сомневается в том, будет ли он королем? Кем же надо было ее считать, если он допускал вообще подобную мысль и не стеснялся высказать ее вслух? Принцесса, вцепившись пальцами в ткань стеганного камзола, легонько, как могла, встряхнула Филиппа. – Я боюсь, но не за себя и не за то, что, упаси Создатель, окажусь в невыгодном положении.
Она резко качнула головой и протянула руки к лицу герцога, приближая его к себе.
– Я боюсь только того, что тебе помешаю добиться того, чего ты хочешь. Просто потому, что, возможно, твои будущие подданные нас не поймут. И не смей когда-нибудь даже позволять себе думать, что для того, чтобы хотеть стать твоей женой, мне нужна над твоей головой корона или демон знает, что еще, – дышалось опять тяжело, губы пересыхали, а в глазах снова начинало пощипывать, но на этот раз плакать она точно не собиралась. – Я выйду за тебя замуж, слышишь? Я уже сказала, что хочу быть с тобой навсегда, и, если ты ничего не боишься, то пообещаю не бояться и я.
Асдис судорожно глотнула воздух, как будто ей его не хватало, и потянула Филиппа на себя, касаясь горячими губами его губ. Любовь – это больно. Ей все еще было больно, но, может, и правда станет легче, стоит только просто взять и сделать то, что на самом деле хочешь?
Она оторвалась от него и еще несколько секунд смотрела герцогу прямо в глаза, стараясь увидеть, не появилось ли в них сомнения, а потом отодвинулась и, взяв его за так и сжатую в кулак руку с кольцами, потянула за собой к замку, на ходу подбирая упавшую шаль.
– Хватит. Пойдем. Сейчас – всегда лучшее время. Время близится к полуночи, а я уже завтра хочу проснуться твоей женой.
В ушах шумело, сердце бешено колотилось, но стоять и говорить о чем-то, так и не поняв друг друга, она больше не хотела. Филипп был уверен в архиепископе, значит тот не против. Дядя сам говорил о перспективах этого брака, значит был бы рад, хоть, наверняка, и хотел бы сам отвести ее к алтарю. А отец... Отец знал, что такое любовь, и любил ее саму, а значит, в любом случае, понял бы. Оставалось, видимо, только сказать Создателю.
И если решение было за ней, то она приняла окончательное. И будь, что будет.

Создатель, ты есть жизнь и любовь, и мир исполнен следов твоей любви и благости.
Море все так же, как и час назад разбивает о камни свои волны, и соль, которой был пропитан воздух, оседает на губах и смешивается со словами молитвы. Ветер срывает эти слова, едва только они успевают сорваться с губ, и забирает с собой, быть может развеивая над морем, а может, унося куда-то так высоко, куда не добираются даже птицы, за облака в чертоги того, к кому эти слова и обращены. Грохот моря теперь кажется не угрозой, не предзнаменованием , не напоминанием о прошлом, а торжественным свадебным маршем, а гул ветра заменяет пение церковного хора. Никакой другой музыки у них сегодня не будет и не может быть, как нет ни цветочных гирлянд, ни винных фонтанов. Как нет одобрительных взглядов близких людей, и сотен далеких, готовых влезть друг другу на головы, лишь бы посмотреть на королевское бракосочетание. Как нет всей той мишуры, которая день ото дня сопровождает жизнь королевских семей, не позволяя считать ее полностью своей. Ничего нет: только просоленный воздух, холодный грот, превращенный в часовню, грохот волн. Только Создатель и двое его детей, которые по заветам его вскоре должны были стать единым целым.
Ты даровал человеку сердце, способное любить и волю выбирать.
Асдис совсем рядом должна произносить те же самые слова. Ее губы двигаются, но ни звука не доносится до Филиппа. Впрочем, это не имеет никакого значения. Создатель слышит ее, Создатель наблюдает за ней, Создатель читает в ее сердце. Людям же остается только верить. И Филипп готов верить в то, что молитва дочери Асбьорна - настоящая, как искренни и все ее намерения. Потому что стоило зерну сомнения проникнуть в его душу и прорасти там, его корни в конце концов немилосердно разорвали бы сердце.
Анна. Нужно привыкнуть к новому имени, и нужно привыкнуть к новой Асдис. Отвлекшись от молитвы, Филипп смотрит на нее, на игру отблесков огня на ее лице, и улыбается, забыв о том, что должен сейчас остаться один на один с небесным отцом, чтобы говорить с ним без посредников и свидетелей. Это невозможно, и не останься Асдис здесь, она все равно незримо была бы рядом.
Сердце мое в ладонях твоих, Господи, и в сердце моем - то, что угодно тебе, и в тебе имеет свое начало.
Архиепископ, конечно, не был счастлив, когда Филипп сообщил, что не собирается больше ждать. Он говорил что-то о сдержанности, необходимости помнить о цели, о публичной церемонии, которую ждут от своего короля подданные, о том, что, в конце концов, к браку необходимо подготовиться. Герцог не собирался спорить, потому что во всем крестный был прав. Но не собирался и отступать от своего решения. Ворчания Фортеньяка хватило ненадолго. Бросив напоследок что-то вроде "не говорите потом, что я не предупреждал", он распорядился спускаться в замковую часовню, молиться и ждать его там, пообещав, что позаботиться обо всем остальном. Его не было уже около часа, но ничего удивительного: на его плечи легло немало забот. Кое-что Филипп все же взял на себя, с непередаваемым чувством свершившейся мести за ранние подъемы вытащив из постели ничего не соображающего оруженосца, отправив его на исповедь и приказав к назначенному часу явиться в часовню. А затем проводил туда Асдис и долго не мог заставить себя отпустить ее руку и позволить обратиться к Единому без лишних свидетелей.
Благодарю тебя за то что сплел воедино нити наших судеб. Даруй мне свое отцовское благословение и благодать свою на этом новом пути, который ты приготовил для меня и позволил мне избрать.
Он уже произносил все эти слова, предназначенные для того, чтобы подготовить двоих для вступления в брак. Один раз они не значили ровным счетом ничего. Филипп говорил равнодушно, и глядя Женевьев в глаза, произнося клятвы, которые должны были связать его с ней на всю жизнь, не верил, что исполнит последовавшие за ними клятвы. Не думал и о Женевьев, а лишь о том, как поймать еще один взгляд стоявшей где-то среди гостей Марго Валмон. Невеста смотрела на него торжественно, как будто пришла к алтарю, чтобы лечь на него добровольной жертвой, выполняя свой долг.
Второй раз он повторял слова несколько лет спустя, уже для Марго, которая до последнего отказывалась верить, что его клятвы не пусты, что он готов давать и другие, перед лицом Единого. Не понимал, что говорит, не понимая ничего, кроме того, что должен обладать этой женщиной. Марго смеялась, она пришла тогда... сейчас уже и не вспомнить, зачем она тогда пришла, но осталась надолго.
Сейчас он повторяет эти нехитрые слова опять. Впервые задумываясь над их смыслом. Впервые веря, что они достигнут того, кому предназначались. Он знает, зачем он здесь, и видит свое будущее без любой магии, видит в глазах Асдис в губах, повторяющих слова молитвы, в россыпи ее волос, в каждом ее движении. И ее ведут не обязательства и не безумие, она  здесь ради самого ценного дара, самой главной заповеди, оставленной Создателем своим неразумным детям. Раз и навсегда.
Во имя твоей любви и исполнения заповедей твоих.
Молитва окончена. Ответ на нее, конечно, последует, но не сразу и не в словах. Ответы на молитвы никогда не бывают простыми, и приносят чаще всего вовсе не то, о чем просит у Создателя человек, но именно то, что ему необходимо.Филипп уверен, что свой ответ он знает. Уже почти держит в руках и не упустит.
Он поднимается на ноги лишь тогда, когда архиепископ спускается в часовню, направляется к Асдис и говорит ей что-то, протягивая руку. Герцог догадывается, что именно. Отец не может вести ее к алтарю, не может и тот, кто назвал себя ее отцом совсем недавно. Но обряд не должен быть нарушен, и Его Высокопреосвященство готов сам исполнить еще и эту роль. Филипп усмехается и качает головой - крестный, пожалуй, слишком практичен, чтобы успеть сильно привязаться к своей духовной дочери всего за несколько недель, но она нравится ему, да и возраст добавляет сентиментальности. Он сочтет за честь, если она согласится, хотя никогда не скажет об этом. Герцог подходит к алтарю, ожидая невесту, и тогда только замечает, что и свидетели наконец на месте. Вид у обоих, конечно, ошарашенный, но немного непредсказуемости не повредило еще никому. А на лице Асдис, хоть она и обещала не бояться, отражается страх, но вместе со страхом - решимость. Филипп улыбается ей, и только ей, подавая руку, чтобы она с этого мгновения опиралась на него.
Речь о святости семейных уз он почти пропускает мимо ушей. Сама мысль о том, что любовь может стать узами, кажется кощунственной. Для кого угодно, только не для них. И клятвы, которые скрепят союз, не станут оковами. Наконец Фортеньяк замолкает, чтобы, окинув присутствующих испытующим взглядом, солгать под которым, кажется, совершенно невозможно, обратиться с тремя сакраментальными вопросами, на которые у герцога давно уже готовы уверенные ответы. Уверен он и в ответах Асдис, и все равно в их ожидании сердце срывается в безумный галоп, а пальце крепче сжимают ее ладонь, хотя отпустить ее надо было уже давно. Но Создатель простит такие мелочи, лишь только прозвучит троекратное "да".

Ответы произнесены и услышаны на земле и на небесах.
Филипп готов повторить их вновь и повторять, если это понадобится, бесконечно. Он готов идти с Асдис рука в руке так долго, как позволит ему это Создатель. Добровольно. Не помышляя о предательстве. Продлевая в детях любовь и саму жизнь. Вопрос о детях и невольные мысли о Каролине и так и не увидевшем свет сыне заставляют его опоздать с ответом лишь на долю секунды, а может, голос - неуловимо измениться. Как бы то ни было, скрыть что-то от архиепископа и в самом деле невозможно. Он бросает на крестника быстрый взгляд и едва заметно качает головой - или это неровные огни свечей бросают на лицо неверные тени? Филипп понимает намек и заставляет себя отбросить все лишнее. Две руки связаны столой. Две руки, которые сейчас, кажется, даже Единый не в силах разомкнуть. Слова клятвы отдаются эхом под невысоким сводом грота. Теперь они слышны не только высшим силам, но и людям. Не откажешься, не отступишь, пока смерть не разлучит.
А смерть может вмешаться очень скоро. Дни до момента, когда войска должны выступить на юг, тают, как последний февральский снег под дождем, оставляя после себя такую же невнятную и унылую грязь, а на ней уже смерть оставляет следы своей поступи. Догонит или нет - кто знает, но погоняет знатно, и не раз заставит затылком почувствовать свое ледяное дыхание. У смерти с маршалом давние счеты: как давно он играет с нею, сколько раз уходил у нее из-под носа? Когда-нибудь будет последний. Он собирался, но так и не успел подумать, что случится с Асдис, если он оставит ее вдовой, что, если тогда она будет уже носить его ребенка. Едва ли можно ожидать от Луи милосердия и снисхождения, того, что он отдаст Коньян законному наследнику. Что ей останется? Бежать в Офир и вечно оставаться милостью Дейрона принцессой? Не слишком блестящая перспектива, на которую проще сейчас закрыть глаза. Нет, ни смерть, ни грязь не посмеют коснуться их. Он станет королем. На его стороне Брейвайн, на его стороне Офир, на его стороне Единый, на его стороне любовь. Сегодня Филипп запрещает себе вспоминать о будущем и заглядывать дальше рассвета. До рассвета - вечность, пусть так оно и остается.
-  Я, Филипп, беру тебя, Анна, в жены и клянусь хранить тебе верность, в болезни и здравии, в счастии и несчастии, в богатстве и в бедности, обязуюсь любить и оберегать тебя, пока смерть не разлучит нас.
Клятвы произнесены и услышаны на земле и на небесах.
Клятвы связывают надежнее, чем ненужная теперь стола, сковывают крепче, чем любые цепи. И крепче, чем любые цепи приковывают к этому миру. И если были сомнения - теперь их нет. И если был страх - теперь его нет. И если было в мире что-нибудь, кроме руки в руке, и звука этих слов - теперь нет.
Пока смерть не разлучит нас.
Смерть не разлучит нас.
Смерти нет, слышишь, Асдис? Смерть не для нас.
Странное наваждение. Оно разбивается и обрушивается от ровного голоса архиепископа. Обряд еще не окончен, и это поистине удивительно. Филипп был уверен, что еще с первого раза запомнил его даже лучше, чем хотел, но разве тогда он был таким бесконечно долгим? Фортеньяк читает молитву, благословляя кольца служить видимым символом их союза, а к чувствам, которые и так, кажется, переполняют душу, добавляется еще одно, которое, распространяясь, подобно пожару в разгар лета, закрывает собой все остальные. Герцог машинально облизывает пересохшие губы и нетерпеливо сжимает пальцы невесты.
- Прими это кольцо, - древнее кольцо на палец принцессы садится почти идеально, оказавшись лишь немного больше того, что было бы нужно. И даже это уже не кажется удивительным: Создатель всегда щедро рассыпает знаки своего расположения. На мгновение маршал останавливается, забыв слова, которые должен говорить дальше и не в силах отвести взгляда от голубых с черным рисунком вен камней в обрамлении благородного металла, которые будто стали ярче, оказавшись наконец на нужной руке. - Прими... как символ моей верности и любви.
Наконец Филипп опять перехватывает ее взгляд. До того, как архиепископ перед лицом бога и людей объявит их мужем и женой, остается один шаг. Ничего не может случиться. Ничто не может помешать. И все равно необъяснимый страх своими холодными пальцами вскользь касается сердца. 
- Если кто-нибудь знает причину, по которой этот брак не может быть заключен...
Если кто-нибудь знает причину, ему лучше сейчас быть где-нибудь очень далеко. Маршал готов поклясться, что, услышь он сейчас хоть слово, хоть неосторожный вздох, он заткнет осведомленному глотку этой причиной. Пытается устыдиться неподобающего и безосновательного гнева, но не получается: даже любить по принуждению бывает проще, чем по принуждению раскаиваться. Пытается хотя бы не позволить чувствам отразиться на лице, смазав неуместную гримасу улыбкой, но, наверно, и с улыбкой этой что-то не так, потому что Безье, который до того стоял смирно, наверняка делая над собой усилие, чтобы подавить зевоту и разлепить глаза, вдруг отшатнулся и кашлянул в кулак, чтобы скрыть неловкость.
- ...пусть скажет о ней сейчас или молчит вечно.
Вопрос сказан. И услышан на небесах. А на земле же тишина отмеряет мгновения треском свечей, шумом волн и торопливыми ударами пульса в висках.

Когда еще тишина могла бы стать самым лучшим и самым полным ответом? Когда еще секунды этой самой тишины тянулись бы так долго? Филипп успевает перебрать в уме все возможные и невозможные причины, которые только могли быть названы, но и сам не находит ни одной достаточно весомой. Причина, которая перевесила бы все, с чем им уже пришлось столкнуться? Причина, которая перечеркнула бы все, с чем столкнуться только придется? Причина, которая может заставить разомкнуть руки, разбить простые серебряные кольца с простыми лазурными камнями? Нонсенс. Но архиепископ все еще молчит так же, как молчат оба свидетеля, как молчит и небо, к которому, кажется, взывает Асдис. Ее прикосновения успокаивают и придают силы, но и они не способны ускорить время, которое, сплетаясь с тишиной, превращается в вечность.
- Довольно.
Он не уверен, говорит это громко или шепчет. Не уверен, слово его, взгляд или просто естественный ход вещей заставляют Фортеньяка прервать слишком уж затянувшуюся паузу и наконец сказать те слова, ради которых даже море, кажется, замолкает, и звезды обращаются в слух.
Что сочетал Создатель...
Филипп, кажется, и сам не верит в это. В то, что Создатель и в самом деле решил не испытывать его более браком, а подарить наконец право попробовать на вкус то, что редкие счастливцы называют счастливой семейной жизнью. Говорят, такие бывают и среди королей. Асдис говорила, а он не верил так же как сейчас - в реальность происходящего. Это не сон, нет - но как это может быть правдой? Должен бы верить - и не верит все равно. Просит у Единого прощения за неверие - и не верит. Только кольцо на пальце, только прикосновение к ладони ее пальцев, только того человеку не разлучить давают надежду на то, что все - правда.
Не разлучить
Он сам знает это. Знает, потому что готов уничтожить любого, кто попытался бы. Нет. Не время думать о смерти, пусть даже и чужой. Время жить. Время благодарить. Нет необходимости повторять молитву вслед за архиепископом, но как найти другие слова именно тогда, как они нужны, а мысли так далеко и одновременно так близко?
- Спаси, Создатель, народ твой и благослови наследие твое.
Благослови наследие твое и позволь передать свое дальше, через века, в которых тебя будет славить каждый живой голос в любом королевстве Союза и за его пределами, а если голоса замолкнут, славу тебе воспоют камни.
- Каждый день нашей жизни позволь прожить во славу твою.
Жизнь ради славы. Не своей славы. Это непросто, но учились и не такому. Сделай эту жизнь долгой, Создатель, и, клянусь, она будет достойной твоих бесценных даров.
- Отец небесный, в руки твои вверяем...
Филипп проводит ладонью по влажным от ночного бриза волосам принцессы, по ее плечам, обхватывает ее талию, едва удерживаясь от неуместного порыва тут же подхватить Асдис на руки и унести отсюда, дальше от чужих глаз, чужих слез и чужих молитв. Туда, где они наконец смогут остаться наедине и принадлежать друг другу.
...вверяю всё, что у меня есть, было и когда-нибудь будет.
Ни слова он не произносит. Но ее слова становятся продолжением молитвы. Единственной молитвой, до которой Создателю за всю его вечность было дело.

Нарастающее чувство тревоги. Вот, что испытывала Асдис Вёльсунг последние пару недель.
На самом деле, все эти ощущения ей были до боли знакомы – не перечесть, сколько раз ей доводилось провожать отца и братьев до самых городских ворот, смотреть им в спину и просить Богов, чтобы на этот раз все они вернулись домой. Тревога, в общем-то, была неплохим знаком. Напротив, в день последней битвы старой династии с Ловдунгами она уже не беспокоилась, слишком хорошо осознавая, что не сможет посмотреть в глаза уже ни Асбьорну, ни Эйнару с Рагнаром и Биргиром. А до тех пор, пока было это внутреннее волнение – была и надежда, даже не надежда, а почти уверенность, что все закончится хорошо.

Раньше принцесса, пожалуй, не так хорошо понимала, что чувствовала её мать, провожая супруга в очередной поход, сейчас же снова и снова вспоминала, как та вела себя, как держалась, что говорила. Ранхильд была хорошей королевой до тех пор, пока многолетняя война за жизнь не убила в ней все человеческое, оставив только проклятое, прогнившее нутро ведьмы. Мать так долго боролась, что не заметила, как в этой борьбе окончательно потеряла и себя и всех своих детей, и её дочь не желала повторять ее судьбу. Может быть, все было бы гораздо проще, если бы Филипп просто передумал? Остался бы с ней, в Коньяне, избежав и войны с югом и захватала столицы. Асдис гнала от себя эти мысли, но они все равно прокрадывались к ней в голову, чаще по ночам, мерзким шепотом напоминая, как больно и страшно терять близких и быть не в состоянии им ничем помочь. В такие моменты она только сильнее прижималась к мужу, возвращая себя в реальность – такому не бывать. У него обязательно все получится. Дойдя до столицы, он не отступится, пока не наденет на свою голову королевский венец, сделает все, чтобы её будущее не было вечной, нескончаемой войной, и обязательно справится. Он ведь всё уже решил.

Нервозность нарастала еще и от того, что Асдис прекрасно осознавала, что ее мать, в отличие от нее самой, никогда не сидела сложа руки, проводя обряд за обрядом, а сама принцесса не то, что не готова была что-то сделать – просто не верила, что у нее может получиться. После ритуала над Алисанной, который закончился совершенно не так, как Асдис ожидала, колдовать вообще было тяжело. Думая о магии, она снова и снова размышляла о том, что может сделать только хуже, и приходила к выводу, что ей лучше не лезть вовсе. И от бездействия кругом шла голова. Наконец, не выдержав, она попросила Видара сделать что-нибудь, что смогло бы защитить Филиппа и ближайших его сторонников, почти полностью описав по памяти один из материнских обрядов, которые она, как оказалось, помнила достаточно хорошо, чтобы суметь объяснить, как воспроизвести их в деталях. Сама, впрочем, принцесса в ритуалах не участвовала, и все это было даже к лучшему. До сих пор Единый покровительствовал ей, и она, в сущности, пока не понимала, что случиться, если она начнёт колдовать. И, главное, как ей надлежит это делать, обращаясь к Создателю, а не к Шестерым. Все чаще приходила мысль о том, что лучше не делать вовсе. И это, наверное, было правильным, ведь в любом случае Видар, куда более талантливый, вряд ли ей когда-нибудь откажет?

Все эти мысли сводили ее с ума, но дочь Асбьорна упрямо не поддавалась, не позволяя себе ни плакать в подушку, ни показывать мучащих ее тревог Филиппу, потому как ему, она точно знала, вполне хватало своих, а она должна была быть в нём уверена. Может быть, больше, чем он сам. Но как же это было тяжело!
Маршал должен был покинуть Коньян завтра рано утром. Первую половину дня Асдис не находила себе места, но, чтобы не мешать сборам, старалась держаться в пределах своих покоев, под обеспокоенным взглядом Гвендолин то измеряя их шагами, но садясь за вышивку, стежки которой выходили, разумеется, неровными, нити путались, а сама принцесса раздражалась еще сильнее. Увещевания фрейлины ничуть не помогали – Асдис честно пыталась выслушать ее и попытаться прогуляться или поспать, но не выходило ни то, ни другое, и вместо этого она просто ждала.
Отвлечь супруга – а это слово все ещё казалось необычным, словно не распробованным – она решилась только ближе к вечеру, когда убедилась, что приготовления утихли и замок замер в молчаливом ожидании своего будущего. Филипп нашёлся в собственном кабинете, и Асдис еще какое-то время мялась у двери прежде, чем зайти внутрь. Ей одновременно столько всего необходимо было ему сказать, и так хотелось просто помолчать, нежась в его объятьях и хотя бы на несколько минут не вспоминая о том, что совсем скоро настанет время для одного из решающих моментов. В их теперь уже общей жизни.
– Ты не занят? – слуги уже доложили, что господин в кабинете один, поэтому помешать принцесса не боялась. – Всё уже готово, чтобы отправляться?

Не задержавшись на пороге надолго и плотно закрыв за собой двери, она подошла к Филиппу и, пока все ещё держа себя в руках, оправила его расстёгнутый колет так, как привычно оправляла, нервничая, собственное платье, даже если там не было ни единой лишней складки. Стоило ей приблизиться, как сердце от чего-то пустилось в пляс, начав биться быстро и неровно, а руки, если бы только она не была сосредоточена, непременно бы затряслись. Асдис корила себя за излишнюю чувствительность, но для того, чтобы с нею справиться, ей приходилось прикладывать немалые усилия.
– У тебя ведь есть время, чтобы со мной поговорить?
Принцесса подняла взгляд, всмотрелась в лицо герцога, и, кажется, именно в этот момент внутри нее что-то треснуло. Одна из струн самообладания дрогнула и со звоном порвалась, и тогда Асдис, шумно выдохнув, прижалась к Филиппу, обвивая его руками.
– Если бы ты только знал, как я не хочу тебя отпускать.

И как только это всё было возможно?

Филипп не врал. За эти несколько недель Асдис и вправду узнала, какой бывает любовь без боли – поторопив события, маршал сделал им обоим огромный подарок, бесценное время, когда, несмотря на подготовку к перевороту, они могли быть предоставлены друг другу по-настоящему, без обмана, без стыда, который, пока весь остальной мир казался нескончаемо далеко от высоких стен Коньяна. Всё, и прошлое, и будущее, все это было так призрачно и нереально, что верить в то, что когда-нибудь дни затишья перед бурей закончатся, не хотелось так, что при одной мысли зубы сводило. Но гром грянул. И вот-вот за ним должна была потянуться гроза.

Любовь бывает без боли. Но боль всегда возвращается. Северная принцесса до сих пор не могла взять в толк, как же это происходило – одновременно заставляя сердце биться в тысячу раз сильнее и согревая в объятьях в сотню, тысячу раз лучше, чем могли согреть любые меха и самые высокие костры, Филипп умудрялся, отвечая на ее вопросы тем, что она и сама знала, сделать ей настолько больно? Будто бы по одному ломая рёбра – «Мы выйдем до рассвета». Асдис кивнула и зажмурилась, пряча лицо на груди маршала. Что бы она готова была отдать, чтобы они не вышли ни сегодня, ни завтра, никогда? Чтобы этот неполный месяц превратился в годы вдвоем, без томительного ожидания новостей. Она даже не представляла себе, как выдержит. То есть, выдержит, конечно, потому что выдерживала не раз, потому что ни слабостей, ни слёз показывать тем, кто уходит в бой или на важную миссию, нельзя. Ей это объясняли много раз – бояться можно потом, одной, а до того – только верить. И она верила, а страх ждал своего часа, сжимая ее позвоночник и заставляя выпрямлять спину и тянуть улыбку пока время не пришло.

Но всё это, конечно, не сейчас. Сейчас она подняла руку, чтобы провести пальцами по щеке Филиппа, и покачала головой.
– У королей никогда нет времени. Иногда они, конечно, старательно делают вид, что оно вот-вот появится, но на самом деле, – вместо продолжения Асдис только плечами пожала. Это было правдой. Нет, Асбьорн находил в своих занятиях место для детей и для супруги, но его все время было недостаточно. Дейрон тоже посвящал заботам большую часть дня и в его случае принцесса и вовсе иногда не понимала, как с таким распорядком дня дядя оставался жив. А еще у всех королей в обязательном порядке были канцлеры и секретари, ревниво защищающие их от посягательств со стороны абсолютно всех – даже самых близких. Филипп собирался стать королем, а значит, все это неизбежно произойдет и с ним. – Или ты будешь прерывать все дела, как только мне вздумается тебя отвлечь?
Конечно же, это было не так. Она сама мысль о том, что это могло бы быть возможно, возвращала на губы улыбку. Почему бы мирозданию не позволить ей потешить себя надеждой хотя бы в таких мелочах? Асдис имела на это право. Вот только вспоминала об этом уж слишком редко.

А теперь, всё же надломившись, она стояла и продолжала цепляться пальцами за ткань то рубашки, то камзола Филиппа. Сглотнув внезапную сухость во рту – бездна, снова потери голоса, выдающие ее с головой – Асдис внимательно посмотрела на мужа.
– Верю. Конечно, верю, – принцесса верила и ему, и в него, но это всё почему-то не помогало. Может быть, ей следовало пить успокоительные отвары или просить Видара что-то сделать с ней самой – нервы постепенно начали сдавать еще зимой, а теперь внутри и вовсе творилось что-то невероятное. – Ты не позволишь мне быть с вами, хотя бы в лагере, даже если я буду очень просить. Так?
Ответ она знала. Никто бы не позволил – даже Асхильд, которая требовала для себя права провожать отца и братьев прямо до места их предполагаемой стоянки, сразу же отправляли назад. А сравниться с ней в требовательности к выполнению таких абсудрных своих капризов младшая сестра не могла никогда. Асдис просила, иногда приказывала, и не терпела отказов там, где имела право пропускать их мимо ушей. Но этот случай, увы, не был одним из таких.

Может, и не надо никаких разговоров? Она ловила взглядом движения его губ и из головы вылетали все слова, которые она хотела сказать. Даже самые важные. Впрочем, с самыми важными как раз было сложнее всего – Асдис до сих пор не решила для себя, легче или наоборот во много раз тяжелее сделает Филиппу дорогу к победе то, что она собиралась ему сказать, и как не размышляла – не смогла выбрать ответ единственно верный, а просить у кого-то совета казалось уж совсем кощунственным.
Справившись всё же с желанием отложить беседы на более подходящее время, потому что оно, как мудро отметил сам же Филипп когда-то, было здесь и сейчас, принцесса мягко подтолкнула герцога к его же креслу, а после и сама позволила себе устроиться у него на коленях. За коротким поцелуем, отказать в котором она себе просто не посмела, должна была последовать речь. Должна была.
– Я... Хотела рассказать тебе один сон, – улыбка вышла слегка нервной, но Асдис надеялась, что Филипп не обратит на это внимания. Она обняла его за шею и глубоко вздохнула. Нет. Пока нет, слишком сложно предугадать реакцию и так страшно, что она будет не такой, как ей бы хотелось. – И у меня есть для тебя небольшой подарок. Хочу, чтобы с тобой оставалось что-то, кроме обручального кольца, напоминающее о том, как я жду тебя назад.
Она глянула на собственные руки, с которых за последнее время исчезли все украшения, кроме того самого кольца, который Филипп надел ей на палец перед алтарем. Все это было лишним и только мешало – ощущения были незнакомыми, но противиться им оказывалось непривычно сложно.
– Но давай лучше первым ты скажешь всё, что хотел сказать. Я обещаю постараться не перебивать.
Она серьёзно кивнула в подтверждение своих слов. Обещание это и впрямь было ценным – у Асдис было подозрение, что даже после слов о любви сегодня может последовать что-то, что ей не понравится. Прощания. Но дослушать до конца, сдерживая свои порывы, будет лучшим, что она сможет сделать. И, возможно, единственным.

В глазах у Асдис стояли слёзы. Всё то, что хотел сказать ей Филипп, она, как и обещала, выслушала молча, и продолжала молчать, глядя куда-то в пустоту за плечом маршала ровно до тех пор, пока он не продолжил. Принцесса закусила губу и зажмурилась, стараясь не позволить ни одной слезинке скатиться вниз по щеке. Это были не слёзы боли, не слёзы страха, скорее злой, обреченной горечи, с которой принцесса не могла поделать ровным счетом ничего – только терпеть, не давая эмоциям овладеть собой безраздельно и забрать остатки самообладания, которое она старалась копить в себе, как высшую ценность. Она сжала ладонь в кулак, до боли впиваясь ногтями в кожу, но спустя несколько секунд резко выдохнула и просто стёрла плотно сжатыми пальцами норовящую всё-таки сбежать предательницу-слезу.
– Нет, не мечтала, у меня не было на это времени, – довольно резко бросила она, отворачиваясь от Филиппа в сторону окна. На улице за пределами замка бушевал весенний ветер, будто приносящий прохладу с другого берега Лагуз, из Солина, которая теперь боролась с брейвайнским теплом. Пожалуй, у нее внутри происходило сейчас нечто похожее, и северные ветры не давали ей усидеть на месте, собравшись и просто согласившись на всё то, о чем просил ее муж. Эти ветры так просто не сдаются. – И у меня уже была свадьба, такая, о которой я могла разве что мечтать.

Соскользнув с колен Филиппа, Асдис встала на ноги и едва сдержалась от того, чтобы начать взволнованно ходить по комнате так, как она делала обычно. Много мелких движений – это раздражает и не дает сфокусироваться на том, что собеседник говорит, так? Значит надо держаться. Принцесса выпрямилась, сглотнула образовавшийся в горле комок и подняла лицо чуть наверх, скрывая влажный блеск в глазах. Слегка переведя дыхание, она отодвинула в сторону чернильницу и чуть присела на стол напротив маршала, опуская на него тяжелый взгляд, в котором было сразу все – и обида, и злость, и непонимание. Он хотел, чтобы у нее была самая красивая свадьба, даже если он проиграет. Так легко позволял себе говорить о том, о чем сама Асдис себе даже думать не разрешала, не то, что произносить вслух. Молча вглядываясь в лицо Филиппа, она пропускала через себя все реплики, которые только приходили ей в голову, снова и снова отказываясь от каждой. Это все было слишком мелочно, слишком глупо, слишком не по-настоящему. Она не понимала даже, почему должна объяснять, что ей не нужны никакие пышные торжества, если её предаст очередной Бог, позволив смерти забрать и Филиппа – об этом уже говорилось сотни раз, и ни единожды утверждения о том, что ей нужен только он, с короной или без, с титулом или будучи лишенным его за проваленную амидскую кампанию – лишь бы живой. Но все это было бесполезно – герцог возвращался мыслями к короне, сам не понимая, что уже не представляет себе полноценного будущего без нее, и перекладывал собственные мысли на всех, кто его окружал. В том числе на Асдис.

Она так и не нашлась, что сказать. Просто барабанила пальцами по столу, заново прокручивая в голове его слова. Что-то в этом гениальном плане, который отдавал то ли предательством, то ли трусостью – она пока не могла понять, чем именно, – было не так. Вот только что? Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что скандал с Офиром, о котором Филипп говорит, будет вызван именно расторжением помолвки. Она должна была догадаться раньше, или решиться спросить всё-таки, а не малодушно выбрать подождать, чтобы не мучиться совестью раньше, чем это станет неизбежным. Значит, кузина должна была оставаться невестой маршала для этого. Что же, если их победе на юге это действительно поможет, то, может быть, цена была не столь уж высока. Впрочем, откуда ей знать? О значимости цены надо было спрашивать у Леонетты. Которую, как раз, никто не спросил.

– Не посмеет отобрать у меня земли, пока за мной стоит Офир, – медленно повторила она, кивая головой в такт собственным словам. – Офир, который, как все будут считать, ты предашь. Ты, а значит и я, требующая оставить мне принадлежащие тебе земли по праву брака, так?
Луи не посмеет. Луи, который смел приказывать своим и чужим людям идти ночью на поиски трупа в место, которое этими трупами кишит, закрывая глаза на все возможные недовольства. Который смел вести себя так, будто ему все должны. Филипп явно недооценивал собственного брата, и, видит Создатель, Асдис надеялась, что это не станет причиной для того, чтобы он предусмотрел не все в день, когда ступит на порог замка в Эсгароте, намереваясь возложить на свою голову королевский венец.
– В таком случае никто не будет считать, что Офир меня поддержит. Разве что, что Дейрон ошибся, пригрев у себя на груди северную змею.
Говорить удавалось на удивление спокойно, кровь в жилах будто остыла на какое-то время, давая мыслить отречённо, со стороны. В самом деле, мучимая тревогами, она не раз прокручивала в голове этот разговор, и Филипп всегда говорил разное. Она сама знала с десяток вариантов этого плана, который он мог ей предложить, и то, что герцог говорил сейчас – было далеко не самым болезненным. И не самым безопасным. Но предлагать самой то, от чего отказалась бы, не раздумывая – нет. И даже хорошо, что так. Может быть, найдя в своих рассуждениях ошибку, он перестанет просить ее обещать то, что она обещать не хочет и не станет.
Где-то на границе сознания мелькала мысль о том, что после смерти брата, если она произойдет, Луи не суждено прожить долго. Асдис отказалась от магии, ограничив себя чем-то простейшим, позволяющим энергии не скапливаться, разрушая ее изнутри, но колдовство, черное колдовство все еще жило внутри нее. И одно проклятье она точно сможет себе позволить. Такое, после которого не выживают.

Отогнать задумчивость, больше похожую на какой-то транс, удалось не сразу. Принцесса сцепила пальцы замочком и уложила руки на колени. Не так она хотела объявить эту новость, но, пожалуй, именно сейчас Филиппу действительно стоило ее услышать. Подумать еще раз, понять, что она уже не откажется от него, что у него нет выбора, кроме как победить. Убедиться, что Единый на его стороне.
– Помнишь, про сон? – Асдис требовательно протянула руку, без слов прося мужа дать ей свою ладонь, как несколько месяцев назад под совсем другими звёздами. Когда она думала, что потеряла уже почти все, что можно было потерять, и неожиданно для себя самой нашла его. Линии на ладони все еще были прежними, и она медленно проводила по ним кончиком указательного пальца, продолжая говорить. – Мне снилось лето. Не такое, как солинское, а настоящее – теплое, даже почти жаркое, с ласковым солнцем. И ты там тоже был.

Какие-то непонятные ей изменения принцесса начала замечать, когда с момента их свадьбы не прошло и недели. Магия внутри нее, такая, которой она привыкла ее ощущать, словно перестраивалась, вместе с кровью курсируя по венам. Тогда она списала все это на стресс, очередной переезд и, в конце концов, на то, что она, как выразились бы ее наставницы, стала женщиной. Происходящее не вызывало дискомфорта или неудобств, хотя магия, неожиданно, начала вырываться так, как когда она была еще совсем ребенком, но все это было сущими мелочами – никто бы не заметил ничего слишком уж необычного, что нельзя было списать на пробирающиеся в замок ветры или скрипящие половицы. Понимание начало приходить уже после первых чисел марта, когда она, ловя своё отражение в самых разных поверхностях, начала понимать, что все изменения в ее энергетике приобретают вполне конкретные очертания. Такие, которые она видела уже не раз у других. А потом начались сны.

– А еще там было трое мальчиков: один постарше и двое чуть помладше, – Асдис приподняла уголки губ в еле заметной улыбке и на секунду отвела взгляд, чтобы поглубже вдохнуть, собраться и снова посмотреть на герцога в упор. – И они звали меня мамой. Филипп, я ношу ребёнка. Я еще не показывалась лекарю, но я уверена. Ты никак не можешь проиграть. не теперь.

– Если у него будет время для этого, – если сам дядя будет жив. Думать об очередном печальном исходе отчаянно не хотелось, однако мысли сами приходили в голову, не оставляя ей шанса. – О вашем плане знает кто-то еще? Если да, то кто? Архиепископ? Рикард? Лорд-протектор Офира?
Это было тяжело, но она должна была понимать, что случится, если небеса будут к ним недостаточно милостивы, и в войне армии будет ждать разгром. Или, быть может, не разгром даже, а череда неудач, которые могут оказаться фатальными. Дейрон не описывал всю эту затею целиком даже ей самой, не знала Леонетта и, вероятно, не знала и Алисанна. Но кто тогда? На чью поддержку, кроме Сильвестра, она должна будет рассчитывать, если не так все пойдет не только в брейвайнской столице? План с расторжением помолвки, конечно, выглядел на словах герцога очень складно, но вопросы вызывал до сих пор, и Асдис морщилась, безмолвно стараясь собрать их во что-то цельное, перебирая про себя слова и варианты.
– И что будет потом? Когда все закончится хорошо. Что мы все будем делать с этим нарочно разыгранным предательством?
Она склонила голову набок, ожидая ответа. Сейчас они заставят всех поверить в предательство – пусть даже в Брейвайне, а может и в Офире, благодаря слухам будут считать, что все произошедшее ожидаемо, но как они видели эту ситуацию после? Рассказать всем, что это был просто план? Дейрону великодушно простить Филиппа и согласиться поддерживать с ним добрососедские отношения или, может быть, и вовсе продолжать играть в обиды, затевая что-то не менее серьёзное, чем амидская кампания?
Нет, пожалуй, что нет. Сейчас для этого всего было не время.

Когда Асдис осознала, что беременна, вместо ожидаемой радости она испытала ужас. Самый настоящий неподдельный ужас. Возможно, это было грешно и неправильно, ведь не далее, чем пару недель назад перед лицом Создателя она давала обещание с радостью принимать детей, которых пошлет им с Филиппом создатель, но на какое-то время страх завладел ею, задевая те струны души, о существовании которых принцесса старалась забыть и умолчать.  Она никогда не была самым смелым человеком, а все то, что окружающие находили в ее поведении смелостью, было, пожалуй, то безрассудством, рожденным династическим безумием, от которого Асдис уже отчаялась сбежать, то стремлением ни в коем случае не потерять лицо и не дать никому увидеть своих слабостей. Наедине с собой, однако, необходимости притворяться или убеждать себя в чем бы то но было не существовало, и поэтому первые несколько часов она провела, запершись в своих покоях, не зная даже, как самой относиться к беременности. С одной стороны, Асдис была счастлива - она хотела этого ребенка, потому что он был самым правильным и самым настоящим подтверждением их любви, но с другой... Страх овладевал ею, но ничего поэтического в этом не было. Она могла бы, конечно, сказать, что пероочередно боялась того, что будет, если Филипп проиграет, но хотя бы самой с собой надлежало быть честной: она боялась, что еще не готова к тому, чтобы стать матерью. Подумать только, она не смогла уберечь даже младших сестер: она погибла, вторую выдали замуж за тирана, третья осталась инвалидом - возможно, что именно по ее вине. Повезло только малышке Аслоуг, вот только и ее Асдис оставила там, где та никогда не будет в безопасности. А собственный ребенок - это во много, много раз больше ответственности, да и, к тому же... Дочь Асбьорна просто сомневалась, что сможет стать хорошей матерью. Что ведьма, человек, на чьих руках немало чужой крови, сможет. То, что сделала с ней мать, было неслыханным, но до того Ранхильд нередко говорила Асдис,  что они похожи. И эта простая похвала теперь ощущалась, как проклятье. Вдруг она и вправду такая же? В погоне за своими амбициями будет забывать о праве своих детей решать самим за себя, будет допускать в отношении них чувства, которые мать не должна испытывать к детям - ненависть и злость.  Это было неправильно, но и примеров хороших родителей среди ее близких было не так уж много, взять хотя бы Видара, который своего сына не видел месяцами.

Что, если у нее не получится?

От Филиппа не омраченной ничем радости она тоже ждала, или, во всяком случае, убеждала себя, что не ждет. Вот только даже несмотря на это некоторое замешательство, которое она увидела в глазах Филиппа, когда она сказала то, что так долго обдумывала одна, резануло прямо по сердцу больнее всякого оружия.  Она сглотнула, напряженно наблюдая за тем, как герцог подбирал слова и опустила глаза – все же, не надо было. Ей стоило потерпеть и не вешать на него еще и эти переживания, она ведь могла потерпеть. Подождать, пока он вернётся, завершив то, чему были посвящены все его мысли. Но она опять струсила, не решившись даже просто подождать.
Не успела она выбрать, чем разрешить его замешательство, как Филипп вскочил со своего кресла и, вместо всяких слов, которые она и сама не знала, хотела ли услышать, заключил ее в объятья. Тяжелый груз ожидания слетел с сердца и отправился прямиком в бездну.
– Обещаю, чтобы ни случилось, я справлюсь. Как бы там кто ни решил поступить, я поступлю так, как будет нужно для того, чтобы обеспечить нормальное будущее для меня и для ребенка. Сейчас я не знаю, как именно, но ты ведь доверяешь мне? – Асдис слышала, как бьется его сердце и даже дышала с ним в такт, с закрытыми глазами прижавшись к груди маршала. – Я сделаю все правильно, так, как ты бы одобрил. Если что-то пойдет не по плану, архиепископ поможет мне, Видар сделает все, чтобы я оказалась в безопасности. А ты – для того, чтобы ничего из этого нам не понадобилось.

И оно обязательно не понадобится. А если Луи все же решит взять Коньян силой, то, раз Филипп так говорит, войска останутся на ее стороне, и нападающие очень пожалеют, быстро осознав, что сплоховали, переоценив свои силы. Все военные мощности Брейвайна – ну, или почти все, – теперь были перекинуты к южной границе. Он прав, все обязательно будет хорошо.
Асдис снова нашла в себе силы улыбнуться и взяла маршала за руки. Ощущение теплых, в отличие от ее собственных, пальцев мужа возвращало ее в реальность, в которой все могло быть хорошо. Безо всяких «если», создающих из их истории сказку с плохим концом, в котором кто-то, а может быть даже и все, обязательно умирает. Она даже в детстве не любила такие сказки, а весь мир ей хорошенько задолжал, и значит Высшие силы не имели никакого права даже помышлять о предательстве.
– Когда все закончится, ты покажешь мне все тайные ходы этого замка? И королевского. В Эгдорасе я знаю почти каждый из тех, что не завалены последние лет пятьдесят и, раз Эсгарот станет моим новым домом, то хочу знать и там. А потом, через какое-то время, в них будут прятаться наши дети, чтобы подслушать, о чем ты говоришь со своими маршалами и советниками, когда их отправляют к нянькам и наставникам.

Она, конечно, услышала и запомнила. Ход за крестом в часовне, бухта, корабль. Мысли путались, потому что она и сама не понимала, чего хочет меньше – бежать или стоять перед Луи и его людьми, хлопая глазами и заявляя, что немедленно сообщила бы ему о заговоре, а потом требуя оставить ей принадлежащие ей или, скорее уж, ее ребёнку, земли. Наверное, потому что каждая из этих идея была последним, к чему она по собственной воле бы обратилась. Больше всего на свете ей хотелось просто не отпускать Филиппа, хотя бы сегодня, но лучше – совсем.
– Создатель все слышит, правда. Я хотела, чтобы ты остался со мной, – она усмехнулась, качая головой, и обвила руками шею Филиппа, зарываясь кончиками пальцев в его волосы. – И он оставил мне частичку тебя. И.. боже, почему ты на меня так странно смотришь?
Принцесса тихо рассмеялась и привстала на носочки, чтобы хоть чуть-чуть сравняться ростом с мужем. Ничего, конечно же, не получилось и она досадливо поморщилась, привлекая его себе и заставляя нагнуться, чтобы она могла снова коснуться его губ поцелуем. Слишком быстро бежало принадлежащее только им двоим время, чтобы она могла позволить ему быть истраченным на одни только разговоры.
– Неужели что-то во мне уже изменилось?

Его лицо было совсем близко, и дыхание, такое горячее, обжигала её кожу. Ещё совсем недавно она и дотронуться лишний раз себе не могла позволить, стараясь даже не думать о том, какие мысли время от времени всплывают в голове. Совсем недавно она готова была поверить, что это правильно – что ему в жены достанется другая. А теперь, теперь она видела, что любые сомнения, любые бессонные ночи и любые муки совести стоили того, чтобы быть вместе. И не ждать ничего – ни пока пройдет достаточно времени, ни пока о их чувствах можно будет рассказать не только Богу, но и целому миру. Это все было совершенно незначительно и мелко. Даже целый мир не стоил и половины тех эмоций, которые с головой накрывали ее, когда она смотрела в глаза Филиппа.
Осторожно провернув на пальце тоненькое серебряное кольцо с жемчужиной – последнее, кроме обручального, из тех, кто она раньше носила на руках, Асдис сняла его и, остранившись – совсем чуть-чуть – протянула его Филиппу.
– Это не локон волос и не перстень святого, а просто моё кольцо. Самое обычное – старший брат всегда смеялся, что мне нравятся такие. Я хочу, чтобы оно было с тобой в замке, если ты не позволишь мне самой быть там, когда ты выйдешь победителем. Но помни, тебе еще придётся мне его вернуть, иначе я достану тебя даже из самых райских садов, если ты не выполнишь это обещание.
Кольцо, обычным, конечно, не было, но это, в сущности, не имело никакого значения – эта вещь просто действительно оказалось одной из немногих, что со временем после долгого ношения стали частью ее. Заколдованное или нет, оно несло в себе частичку ее энергии, которая обязана была быть вместе с Филиппом, раз уж часть его самого ей уже оставили.
– Правда, ты вряд ли сможешь его надеть, поэтому придётся приладить куда-то еще.

Доверие. Кто-то доверяет свои тайны дневникам и старым гримуарам, кто-то – старым друзьям или семье, кто-то – богу. А кому доверяют короли? Филипп говорил, что не знает, кого предупредил Дейрон, но ответ на вопрос Асдис витал в воздухе и она, пожалуй, знала его и сама. Никого. Надежнее всего хранятся те секреты, которые знает всего один человек. В этот раз так, конечно, не вышло, но дядя сделал все, чтобы в случае проигрыша маршала, даже если история об их сговоре как-то всплывет, суметь от нее отказаться, заявив, что его подло оболгали. Они все, разумеется, не могли проиграть, не могли оставить ее вот так – почти одну, но что, если вдруг Создатель, да что там Создатель, любые Боги – все они станут против них? Если высшие силы снова предадут?
Внутри Асдис боролось два чувства. Первое – уверенность в том, что мир на их стороне, и все не может закончиться сейчас, завтра или через несколько дней, что жизнь только начинается, такая, о которой можно было только мечтать. И второе – мерзкое, липкое чувство страха, которое никак не удавалось смыть с себя, которое оставалось с ней и длинными крючковатыми когтями скреблось изнутри каждый раз, когда начинались разговоры о войне или перевороте. Чувство вины, которого вовсе не должно было существовать, но оно существовало, и напоминало о себе регулярно, внутренним голосом перечисляя все то, что принцесса, по его мнению, делала неправильно. Она была предательницей – предала мать и брата, предала веру, предала доверие старшей кузины. Но Асдис себе это простит, она обещала. Чтобы там ни было, она обещала себе себя простить. Реджина говорила, что чувство вины –  это то, что она, принцесса, должна выбросить из своей жизни. Забыть, как страшный сон, вспомнить, что все ее поступки были оправданы чем-то, во много раз превышающим эту вину. Целью. Искренними чувствами, не знающими мелочей и условностей. Высшее благо никогда не бывает общим, так говорил отец. Общего блага вовсе не существует, и ради него всегда придётся от чего-то отказываться.

Асдис провела пальцами по лицу Филиппа, наблюдая за тем, как в его зрачках пляшут язычки пламени – отражение огня в камине. Ему было во сто крат тяжелее, а она все продолжала и продолжала задавать эти вопросы, отвечая на которые маршал отводил глаза. Продолжала пытаться забраться в его нутро, ища там то ли истины, то ли просто успокоения для себя. Это было неправильно и даже подло, и именно сейчас Асдис осознала это чётче всего, испытывая неожиданный прилив стыда.
– Забудем, – повторила принцесса, лбом прижимаясь к груди Филиппа. – Я хочу чтобы ты знал, что я считаю, что все, что ты делаешь – правильно. Кто бы что потом не говорил и не думал, ты сам должен быть уверен, что не ошибся. А я всегда буду с тобой.
И она будет. По крайней мере, сейчас Асдис обещала себе не отступиться от своих слов даже если будет страшно, будет тяжело, будет трудно всегда оставаться на его стороне. Не сейчас – сейчас это даётся легко, потому что свой выбор она сделала, когда сказала «да» даже не перед алтарем, а до того – на одной из замковых стен под шум прибоя. Тяжесть может прийти потом, когда он станет королем – а он обязательно станет, но принцесса была уверена, что как бы то ни было, не позволит себе ставить под сомнения его решения. Обсуждать, разговаривать, высказывать свое мнение – но никогда не осуждать то, что уже сделано.

Это было только одно из немногих обещаний, которые она давала сама себе, провожая его в столицу. И только одно ей понадобилось дать Филиппу. Что она сделает все правильно. Он не сомневался в том, что её «правильно» действительно окажется таким.
Это словно разрезало напряжение, зависшее в кабинете так надолго – в комнате снова появился свежий воздух, а на губах герцога – улыбка. И что-то до боли настоящее – в глазах. Блеск. И какие-то слова. Их трудно было разобрать, но о чем говорит Филипп и за что благодарит было понятно и так. И Асдис смотрела на него, расплываясь в улыбке и смаргивая слёзы с глаз. У них все будет хорошо. Глаза щипало, но плакать, даже от счастья, сегодня было бы лишним. У них слишком мало времени от этого вечера и этой ночи, чтобы тратить его на слезы.
– Прямо здесь? Может мы... – она хотела, было, предложить переместиться в покои или хотя бы запереть дверь, но Филипп уже не слушал, начав расшнуровывать ее платье. Асдис засмеялась и расслабилась, позволяя мужу ослабить порядком надоевший корсаж – в платьях брейвайнского кроя они были жестче – и снять с нее платье, оставляя только нижнюю рубашку. Несмотря на растопленный камин, в комнату всё же проникал ветер, и было чуть прохладно. Плечи принцессы тут же покрылись гусиной кожей, но дела до этого ей было уже мало. Как и до того, не зайдет ли кто-то из тех, кто вечерами вместе с Филиппом планировал переворот, в его кабинет. В конце концов, она уже была женой, и могла позволить себе все, что захочет.

– Как мы назовем сына? – Асдис проводила пальцами по груди Филиппа, снова удобно устроившись у него на коленях. Кресло они передвинули поближе к камину, поэтому теперь она грелась не только его объятьями, но и жаром от мерно потрескивающих поленьев. Все недописанные письма были забыты, разброшены по полу, потому как им не повезло оказаться там, где герцогу и его жене только мешали. Маршал закончит их после, если, конечно, захочет к ним возвращаться. И Асдис готова была просидеть с ним вот так до самого утра, даже если Филиппу снова понадобится заняться делами. Хотя, конечно, она надеялась, что остается самым важным его делом на эту ночь. – У вас в семье не принято называть сыновей в честь отца, да? А я хотела бы, чтобы старший носил твое имя. И был похож на тебя настолько, насколько это возможно.
Она хотела разговаривать о том, что будет потом, когда все закончится, потому что это делало легче – это приближало момент, когда все, наконец, станет просто и хорошо. На сегодня хватит тяжелых обсуждений, которые грузом остаются не сердце даже тогда, когда заканчиваются слова.
– А кроме троих сыновей, которых я уже видела во сне, нам обязательно нужны принцессы. И, может, еще принцы... – Асдис хитро улыбнулась, усаживаясь поудобнее и, укрывая свои ноги тёплым покрывалом, которое, как оказалось, заботливые слуги принесли Филиппу еще раньше, чем она пришла, чтобы господин не мёрз, подолгу засиживаясь за своими записями.